News

Учение Далай-ламы в Риге.

17 October 2016

Учение Далай-ламы в Риге.

Стадион,  что в центре Риги, рассчитанный  на пять тысяч мест, едва вместил  прибывших  со всех концов мира,  укутанных в нездешние одежды,   желающих  прикоснуться  к дарованиям Далай – ламы – буддийским   учениям…  а они с обнаженными плечами, в  неизменных, не приукрашенных кашая, символизирующих нестяжательство  и сосредоточенность, казалось,  совсем не замечали холодного,  уже почти зимнего ветра, что  проникает в это время года со стороны Рижского взморья, распространяется повсюду,    не оставляя надежды согреться…    

Сознание  сразу же устанавливало, фиксировало  разницу, отличие двух миров, одного,  полыхающего желто-красными огнями, что возвышался на подмостках  и другого, разнообразного, ютившегося  ниже,  с тысячью  протянутых рук,    как будто желавших    остановить мгновенье  Калачкары,  схватить  колесо…   

И вдруг Далай-лама,  обращаясь к залу, рассказал, что кто – то, однажды, он не знает когда это было,  может очень давно,  в России перевел с санскрита на русский язык Махаяну…   Мне захотелось встать, сказать, что это я, что я  здесь, что меня можно сейчас же всем увидеть,  рассказать, как я двадцати трехлетний,  помогал людям, излечивал, зарабатывал деньги гипнотическими сеансами и направлял  остаток их на переводы  с санскрита и хинди редчайших изданий, вот же они сохранились и поныне, в черных самодельных переплетах, с золотыми ободками:  крийя, лайя, бхакти, джнани, карма йога, Махаяна, Хинаяна…   Но какие – то силы остановили, сдержали меня.   

Мое сатори я получил находясь в лагере усиленного режима в семнадцатой колонии, что в Усолье – Сибирском,  на дзенском коане  утверждавшем высшую бесценность дохлой кошки. 

Разум стремится раскрыть  это утверждение, как состояние человека освобожденного от груза экспектаций общества,  требований семьи и близких быть лучше,  еще лучше,  что бы  лучше справляться с ежедневными обязанностями,  заботиться о своем здоровье и обязательно жить…

Зная, что я никогда не выйду из колонии,   куда доставляли  со всей страны  заключенных,  приговоренных к высшей мере наказания и помилованных по случаю больших советских  праздников, я не стал извещать о моем новом адресе моего отца, сестер и братьев, жену, даже ее, еще ждавшую,  хранившую надежду, что скоро это недоразумение закончится, и они снова будут вместе, как же иначе,  ведь она каждый день молилась….  

Я заботился о них - вскоре они навсегда забудут о том, что я когда – то был, им не придется писать, сочувствовать.  

И вот однажды, я вышел утром из землянки, посмотрел на бесконечное сибирское небо и вдруг пронзительно понял: отныне я больше никому не принадлежу,  я никому ничего не должен, не должен длить   мою жизнь в угоду потребностям пусть и близких, любимых – я дохлая кошка ни к чему не пригодная! 

И тогда пришел свет.

Из цикла:  «У изголовья каторжанина».

Сатори.

 Однажды, он лежал в уже пожухшей траве, недалеко от  линии лагерного заграждения  и смотрел в небо. Пристально следил за ним  раскосыми глазами солдат, чей силуэт четко вырисовывался на бледно голубой эмали уходящего сибирского лета. Солдат внутренних войск, тяжело складывая  чужие слова,  нетерпеливо шептал: "Любимый рус,  только чуточку ближе... побег....  я  не промахнусь... за это отпуск, увижу мама... прошу тебя, чуточку ближе.... больно не будет... как в джайран попаду....". 

Он смотрел на охранника, понимал его, улыбался навстречу взволнованным узким глазам, от которых исходило нетерпение...

   Лежа недалеко от линии лагерного заграждения, он размышлял  о  дзенских  монастырях,  о коанах, о великом состоянии непричастности,   которого  добивались упорными  сложными практиками монахи Дзен - эти мысли не уходили, он смутно чувствовал, что с ним что-то начинается...    Вдруг, высоко в небе пролетел самолет. Помимо его воли, чутко напрягся слуховой парус, привычно   отметив    разницу,  между заунывным гулом  проводов  лагерного заграждения и далеким гулом двигателей летящего самолета, составляющую, чуть больше, чем  четверть тона.  Неожиданно он вспомнил слова Судзуки, великого учителя дзен - на вопрос, что такое дзен, учитель ответил: "Видите,  летит самолет, слышите, как он гудит?" Глядя на исчезающий  в белых облаках самолет,  он вдруг почувствовал, как в его мышлении, случился сбой, потом еще... и еще... потрясенный, он  следил за тем, как распадаются привычные логические связи, окружающие предметы становились неясными, он уже не понимал зачем он здесь...

- Что со мной? - подумал он, - я отравился, мне нужен врач. Я потеряю сознание и буду лежать здесь,  в пожухшей траве, некрасиво,  с задранной рубахой,  а они придут и будут смотреть на меня, не дав мне шанса остаться живым…    подумал он где-то далеко, в наступающей пустоте своего существа, она поглощала его все больше, отделяла от мира, который он мог, еще мог, видеть, слышать, уже почти, чуть.   Свет уходил из него...  и словно кто-то шептал или тихо говорил, будто человек или маленький ребенок,  делалось легко, свободно, он ждал чего-то радостного, может быть, светлое существо с прохладными зелеными глазами, которое склонялось над его кроваткой в детстве… его уже почти не было здесь, само по себе, без всякого усилия с его стороны, медленно и ровно, разнося по телу тепло, билось в  груди  сердце…   уже была  ночь, ни отблеска, густая чернота…

Он открыл глаза. В золотых лучах заходящего солнца, из высокого неба, пристально следил за ним солдат внутренних войск…. и в эту минуту  он понял;   это сама жизнь, окружающая его жизнь, во всем своем великолепии и разнообразии, - жизнь глобальная, весь мир со всеми людьми, гремящий разноцветный мир,  его неизмеренные пространства, потоки воздуха, веющего над городами, над синими и серыми водами, под  серыми, черными, сизыми, стальными, красными, как кровь, и лиловыми тучами, которые пронзаются лучами алого солнца, бьющими сверху, снизу, чуть сбоку, как придется, так что небо приобретает упругость… с цветами, животными, плывущими рыбами, птицами, смотрящими на плоское лицо земли с высоты и гулко падающими на землю   белыми звездами -  все это было в нем,   стало его нераздельной частью, он вместил в себе  жизнь,  он  знал, кем он был теперь  – он был бескрайним волнистым простором, океаном, бессмысленно носящим гремящие воды...

Все свершилось именно в это мгновение – будто  множества пылающих  солнц    осветили  изнутри светом, ранее не виданным,  свет заполнял, заселялся в самые  отдаленные участки его тела, он становился частью этого света, и, нарушая физические законы, поднимался вместе с ним   в неохватное небо, не боясь высоты и не удивляясь этому,   и было радостно,  до боли, до моления, едва переносимо…. и опаленный сатори мозг, обретал уже не человеческие свойства….  

     В тот день он написал два портрета  женщины,   и, не удивляясь новым  способностям,  одел  ее в княжеские наряды; будто чужая рука непринужденно выводила тончайшие линии, легко удерживая грубую самодельную кисточку,  изготовленную  для него  заключенными,   из меха  какого-то неизвестного    зверя.