Учение Далай-ламы в Риге.
17 октября 2016
Учение Далай-ламы в Риге.
Стадион, что в центре Риги, рассчитанный на пять тысяч мест, едва вместил прибывших со всех концов мира, укутанных в нездешние одежды, желающих прикоснуться к дарованиям Далай – ламы – буддийским учениям… а они с обнаженными плечами, в неизменных, не приукрашенных кашая, символизирующих нестяжательство и сосредоточенность, казалось, совсем не замечали холодного, уже почти зимнего ветра, что проникает в это время года со стороны Рижского взморья, распространяется повсюду, не оставляя надежды согреться…
Сознание сразу же устанавливало, фиксировало разницу, отличие двух миров, одного, полыхающего желто-красными огнями, что возвышался на подмостках и другого, разнообразного, ютившегося ниже, с тысячью протянутых рук, как будто желавших остановить мгновенье Калачкары, схватить колесо…
И вдруг Далай-лама, обращаясь к залу, рассказал, что кто – то, однажды, он не знает когда это было, может очень давно, в России перевел с санскрита на русский язык Махаяну… Мне захотелось встать, сказать, что это я, что я здесь, что меня можно сейчас же всем увидеть, рассказать, как я двадцати трехлетний, помогал людям, излечивал, зарабатывал деньги гипнотическими сеансами и направлял остаток их на переводы с санскрита и хинди редчайших изданий, вот же они сохранились и поныне, в черных самодельных переплетах, с золотыми ободками: крийя, лайя, бхакти, джнани, карма йога, Махаяна, Хинаяна… Но какие – то силы остановили, сдержали меня.
Мое сатори я получил находясь в лагере усиленного режима в семнадцатой колонии, что в Усолье – Сибирском, на дзенском коане утверждавшем высшую бесценность дохлой кошки.
Разум стремится раскрыть это утверждение, как состояние человека освобожденного от груза экспектаций общества, требований семьи и близких быть лучше, еще лучше, что бы лучше справляться с ежедневными обязанностями, заботиться о своем здоровье и обязательно жить…
Зная, что я никогда не выйду из колонии, куда доставляли со всей страны заключенных, приговоренных к высшей мере наказания и помилованных по случаю больших советских праздников, я не стал извещать о моем новом адресе моего отца, сестер и братьев, жену, даже ее, еще ждавшую, хранившую надежду, что скоро это недоразумение закончится, и они снова будут вместе, как же иначе, ведь она каждый день молилась….
Я заботился о них - вскоре они навсегда забудут о том, что я когда – то был, им не придется писать, сочувствовать.
И вот однажды, я вышел утром из землянки, посмотрел на бесконечное сибирское небо и вдруг пронзительно понял: отныне я больше никому не принадлежу, я никому ничего не должен, не должен длить мою жизнь в угоду потребностям пусть и близких, любимых – я дохлая кошка ни к чему не пригодная!
И тогда пришел свет.
Из цикла: «У изголовья каторжанина».
Сатори.
Однажды, он лежал в уже пожухшей траве, недалеко от линии лагерного заграждения и смотрел в небо. Пристально следил за ним раскосыми глазами солдат, чей силуэт четко вырисовывался на бледно голубой эмали уходящего сибирского лета. Солдат внутренних войск, тяжело складывая чужие слова, нетерпеливо шептал: "Любимый рус, только чуточку ближе... побег.... я не промахнусь... за это отпуск, увижу мама... прошу тебя, чуточку ближе.... больно не будет... как в джайран попаду....".
Он смотрел на охранника, понимал его, улыбался навстречу взволнованным узким глазам, от которых исходило нетерпение...
Лежа недалеко от линии лагерного заграждения, он размышлял о дзенских монастырях, о коанах, о великом состоянии непричастности, которого добивались упорными сложными практиками монахи Дзен - эти мысли не уходили, он смутно чувствовал, что с ним что-то начинается... Вдруг, высоко в небе пролетел самолет. Помимо его воли, чутко напрягся слуховой парус, привычно отметив разницу, между заунывным гулом проводов лагерного заграждения и далеким гулом двигателей летящего самолета, составляющую, чуть больше, чем четверть тона. Неожиданно он вспомнил слова Судзуки, великого учителя дзен - на вопрос, что такое дзен, учитель ответил: "Видите, летит самолет, слышите, как он гудит?" Глядя на исчезающий в белых облаках самолет, он вдруг почувствовал, как в его мышлении, случился сбой, потом еще... и еще... потрясенный, он следил за тем, как распадаются привычные логические связи, окружающие предметы становились неясными, он уже не понимал зачем он здесь...
- Что со мной? - подумал он, - я отравился, мне нужен врач. Я потеряю сознание и буду лежать здесь, в пожухшей траве, некрасиво, с задранной рубахой, а они придут и будут смотреть на меня, не дав мне шанса остаться живым… подумал он где-то далеко, в наступающей пустоте своего существа, она поглощала его все больше, отделяла от мира, который он мог, еще мог, видеть, слышать, уже почти, чуть. Свет уходил из него... и словно кто-то шептал или тихо говорил, будто человек или маленький ребенок, делалось легко, свободно, он ждал чего-то радостного, может быть, светлое существо с прохладными зелеными глазами, которое склонялось над его кроваткой в детстве… его уже почти не было здесь, само по себе, без всякого усилия с его стороны, медленно и ровно, разнося по телу тепло, билось в груди сердце… уже была ночь, ни отблеска, густая чернота…
Он открыл глаза. В золотых лучах заходящего солнца, из высокого неба, пристально следил за ним солдат внутренних войск…. и в эту минуту он понял; это сама жизнь, окружающая его жизнь, во всем своем великолепии и разнообразии, - жизнь глобальная, весь мир со всеми людьми, гремящий разноцветный мир, его неизмеренные пространства, потоки воздуха, веющего над городами, над синими и серыми водами, под серыми, черными, сизыми, стальными, красными, как кровь, и лиловыми тучами, которые пронзаются лучами алого солнца, бьющими сверху, снизу, чуть сбоку, как придется, так что небо приобретает упругость… с цветами, животными, плывущими рыбами, птицами, смотрящими на плоское лицо земли с высоты и гулко падающими на землю белыми звездами - все это было в нем, стало его нераздельной частью, он вместил в себе жизнь, он знал, кем он был теперь – он был бескрайним волнистым простором, океаном, бессмысленно носящим гремящие воды...
Все свершилось именно в это мгновение – будто множества пылающих солнц осветили изнутри светом, ранее не виданным, свет заполнял, заселялся в самые отдаленные участки его тела, он становился частью этого света, и, нарушая физические законы, поднимался вместе с ним в неохватное небо, не боясь высоты и не удивляясь этому, и было радостно, до боли, до моления, едва переносимо…. и опаленный сатори мозг, обретал уже не человеческие свойства….
В тот день он написал два портрета женщины, и, не удивляясь новым способностям, одел ее в княжеские наряды; будто чужая рука непринужденно выводила тончайшие линии, легко удерживая грубую самодельную кисточку, изготовленную для него заключенными, из меха какого-то неизвестного зверя.